С немалым интересом прочел статью М.М. Серафимова в газете «БОР сегодня» 16+ от 28 января. Эта публикация вызвала у меня смешанные чувства: с одной стороны, вроде бы хочется и поддержать Михаила Михайловича, с другой – поспорить, а в чем-то даже и опровергнуть…

Так вот, в своем эссе «О подаренной, но не прочитанной книге» многоуважаемый Михаил Михайлович пытается опровергнуть «мифы либеральной перестроечной власти о «трех колосках» или «20-минутном опоздании на работу», после которых людей отправляли в лагеря или расстреливали…» (цитирую по тексту статьи). Насчет расстрелов за опоздание – это, скорей всего, и впрямь выдумки. А вот насчет всего остального – тут следует разбираться детально.

В книге мемуарной прозы ныне покойного Владимира Андреевича Каныгина «На грани дня и ночи» 12+ упоминается тот самый злополучный Закон о пяти колосках, или, как говорили в народе, «Указ семь восьмых». Официальное название этого документа – Постановление Президиума ВЦИК и ЦИК СССР «О мерах по усилению борьбы с экономической контрреволюцией и хищениями в сельском хозяйстве…» от 7 августа 1932 года. Этот чрезвычайный закон предусматривал от двух до пяти лет исправительно-трудовых лагерей за самые мелкие хищения, в том числе и за кражу колхозных колосьев. Пострадавших от этого указа хорошо знал мой дед, а кое-кого из них и я знал лично. Объективности ради могу заметить, что в конкретных случаях речь шла не о трех или пяти колосках с колхозного поля, но два года исправительно-трудовых лагерей за полфунта колхозного зерна давали не так уж редко. Я о таких случаях слышал, еще не умея толком читать. Могу привести в пример свидетельство ныне покойного борского поэта и журналиста Анатолия Васильевича Вострилова. Осенью 1987 года он в нескольких номерах «Горьковской правды» 16+ опубликовал обширный очерк, можно сказать – целую документальную повесть «Матери наши – солдатки…». Так вот в этом самом очерке, еще на заре перестройки и гласности опубликованном в областной газете – в ту пору печатном органе обкома КПСС,  приводится душераздирающий эпизод, когда уже после войны, в голодном сорок седьмом году, на глазах юного школьника Толи Вострилова председатель колхоза порол кнутом старуху за пучок стручков гороха с колхозного поля. А та ему еще в ноги кланялась: от тюрьмы спас, сердешный, от тюрьмы! Так что сажали не только за колоски, но и за стручки гороха, и за огурцы.

Такие уважаемые люди, как поэт-фронтовик Владимир Каныгин, известнейший журналист и поэт Анатолий Вострилов, знавший всю область как свои пять пальцев, мой дед, инвалид Великой Отечественной войны Сергей Павлович Пояганов, и многие другие утверждали и свидетельствовали, что были факты, когда «за колоски» при Сталине в лагеря сажали. Впрочем, следует отметить, что летом 1935 года ЦИК СССР принял постановление «О снятии судимости с колхозников, осужденных за незначительные преступления».

А что касается лагерных сроков за опоздания на работу, вот на этот счет в архивах имеется Указ Президиума Верховного Совета СССР от 1940 года, по которому опоздание на работу каралось исправительными работами на срок до двух лет. Не расстрел, конечно, но и не маковая булка. Таких осужденных так и называли – «указники» или «указницы». Об этом даже классик советской литературы Юрий Маркович Нагибин писал в своих мемуарах. А мне лично про «указников» рассказывали мой отец, Гурий Константинович, и мой дед, Сергей Павлович. Правда, если почитать документы XVIII Всесоюзной конференции ВКПБ (1941 г.), то эти крайние меры коммунисты-производственники восприняли критически. Многие делегаты открыто заявляли, что репрессии на производстве вносят нервозность в рабочий процесс.

В годы войны ввели другой способ укрепления трудовой дисциплины. Об этом мне рассказал бывший работник авиационного завода Василий Семенович Губкин. Был у него грех – загулял 23 февраля году этак в сорок третьем или четвертом. Сажать Васю не стали, а сделали ему «штаны», то есть взяли хлебную карточку за декаду и середину на три дня вырезали. В магазине три дня отовариться нельзя, а по коммерческим ценам – ох как начетисто…

Запомнилась ему эта мера воздействия на всю оставшуюся жизнь. Так было на самом деле. А еще были исправительные работы на производстве. Под эту меру попал мой знакомый – ныне покойный Петр Иванович Котов. Два года вычета 25 % из ежемесячного заработка – это тоже было очень действенной мерой. Случилось это в победном 1945 году. Но прежде могло быть и хуже.

В своем эссе о книге «Силикатный завод – наша судьба» 6+ Михаил Михайлович Серафимов категорично заявляет: «доказательств отправки работников силикатного завода в ГУЛАГ представлено не было». Вынужден с ним поспорить. Если о репрессиях не говорится напрямую, это не значит, что таковых просто не было. Мне представляется, что такое предприятие не могло обойти ни одно из событий в жизни страны. Из документов, представленных в книге памяти репрессированных на территории Нижегородской области «Забвению не подлежит» 6+, том первый, говорится, что летом 1938 г. только на заводе «Теплоход» (бывшем имени Пахомова) выявили аж 87 «японских шпионов» – и это не считая немецких, польских и иных «агентов». Разумеется, такое количество вредителей и предателей не поддается никакой логике, противоречит здравому смыслу. А на Стекольном заводе был арестован директор Иван Иванович Чугунов – тот самый, в честь кого сейчас на Бору названа улица Чугунова. Правда, в отличие от директора «Теплохода» Сыромятникова, Чугунову относительно повезло, его освободили и восстановили на работе еще до войны. А Сыромятников был расстрелян. Так как же могло так быть, что большой террор обошел Силикатный завод стороной? Возможно, репрессии на Силикатном были слабее, чем на «Теплоходе» или Стеклозаводе. Но в то, что их не было совсем, как-то не верится.

Совсем не случайно М.М. Серафимов называет негласным соавтором этой книги ныне покойного Ивана Александровича Косарева. Того же мнения придерживается и генеральный директор Борского силикатного завода Павел Григорьевич Лебедев: «В основу ее первой части легла написанная борским краеведом Иваном Александровичем Косаревым… к полувековому юбилею Силикатного завода публикация об истории предприятия». Если статья Косарева написана к 50-летию завода – следовательно, ее публикация состоялась примерно в 1980 году, то есть в брежневскую эпоху, когда тема предвоенных репрессий была наглухо закрыта. В крайнем случае – туманно говорилось о «нарушениях ленинских норм партийной демократии» либо «нарушениях социалистической законности» или «перегибах в кадровой политике»… В общем, сплошная толерантность и политкорректность. Нечто подобное в настоящее время происходит в США… Исходя из цензурных соображений, Иван Александрович не мог в открытую рассказать обо всех подробностях негативных явлений сталинского периода, как это намного позже сделала Ирина Сергеевна Гоголева в книге о заводе «Теплоход». Но кое-какие намеки Иван Александрович все-таки сделал.

И кое-что из доказательств наличия репрессий Михаил Михайлович цитирует сам. К примеру: «все сбежавшие с завода причислялись к дезертирам, а их фамилии с позором печатались в районной газете». Вряд ли публикацией черных списков в местной прессе наказание беглецов ограничивалось. Всякая такая публикация, очевидно, служила «волчьим билетом» на другие предприятия района. Раз уж их объявляли дезертирами, то уж наверняка и судили по военным законам. Как минимум лишали избирательных прав – а уж лишенцам некуда было податься, кроме работы на прежнем месте, только уже под конвоем. Даже и на Соловки отправлять не надо, все под боком – было достаточно перевести из одного «вольнонаемного» строительного барака в другой – за колючей проволокой. Так что слова об использовании бесплатного труда репрессированных и раскулаченных – вовсе не «дань моде», как пишет Михаил Михайлович, а констатация факта.

И самое главное – разрешите представить слово самому Михаилу Михайловичу: «Конечно, в стране (и Силикатный завод не исключение) не хватало грамотных кадров, особенно управленцев. На заводе постоянно через год-полтора сменялись директора, даже инициалы некоторых из них не удалось найти в архивах. Такое же положение было на всех уровнях управления. Так, например, с 1934 по 1936 год сменилось 10 механиков и одиннадцать помощников механиков». О чем же все это говорит? О кадровой чехарде того времени. Дед мой рассказывал, как где-то году этак в 1936-м к ним на войлочное производство назначили бывшего директора макаронной фабрики. Такой тогда был принцип – куда партия пошлет… И все-таки нельзя сбрасывать со счетов и еще один немаловажный фактор тридцатых годов – это постоянные кампании по выявлению «вредителей» и «врагов народа». Судите сами – на посту директора завода не может быть случайных людей, на такую должность не пригласишь прохожего с улицы. А тут – был человек директором, а нынче его как будто и вовсе не было. Даже как звали – никто не помнит. Странно? Чудовищно! Если от людей не осталось их имен и даже инициалов, думаю, кто-то очень влиятельный постарался истребить саму память об этих людях. А кто мог быть в ту пору таким сильным и влиятельным? Органы НКВД. И искать данные о безымянных директорах, наверное, следует в архивах спецслужб.

Так что неспроста все это – и нехватка кадров, и их частая сменяемость. Выходит, что отрицать сам факт репрессий, по меньшей мере, необъективно. Насколько мне помнится, об этом рассказывал наш общий знакомый Юрий Васильевич Суворов. Иван Александрович Косарев в последние годы жизни уделял очень много внимания делу увековечения памяти репрессированных производственников. Завершить эту работу ему помешала внезапная смерть. Очень надеюсь, что данная статья поможет внести вклад в это благородное дело.