Человеческая жизнь заполнена заботами, работой, многочисленными отношениями с большим количеством разных людей. Но приходит время возраста, в котором человек становится одинок по многим объективным причинам и не востребован уже жизнью из-за физических своих возможностей. Психологи советуют в таком случае не думать о будущем, а жить сегодняшним днем и вспоминать счастливые события из своей жизни. Это как бы придаст человеку оптимизма и добавит сил и здоровья. И когда я записывала свои воспоминания, мне и правда было хорошо и
легко.

Мои бабушка Евдокия Федоровна и дедушка Иван Миронович Фотины, родители моей мамы, появились на Бору в 1924 году с грудной девочкой Тоней и мальчиком Ваней, сыном бабушки от первого брака. Ваня был больным ребенком. В раннем детстве он неудачно упал с табуретки, и у него стал расти горб, развилась какая-то болезнь, все ее называли водянкой.

Иван был для меня особенным человеком. Мои родители жили в Иркутской области, в тайге, по месту военной службы отца, а я – у бабушки с дедушкой на Бору. И Иван был и моей няней, и первым воспитателем. Он никогда не ходил в школу, но был от природы очень одаренным во всех отношениях. Помню, на крыльце нашего домика всегда собиралось много его друзей, и он был среди них очень уважаемым, его слово всегда было главным и решающим. Не знаю, кто его научил читать, писать, но он был очень грамотным и образованным для своего окружения.

Я не помню, показывал ли он мне буквы, рассказывал ли о чем-нибудь. Но хорошо запомнила один приемчик его воспитания. Вероятно, потому, что ему было трудно успевать за маленькой подвижной девочкой, он сажал ее на кухонке за стол, ставил перед ней большущий чугун сваренного в русской печке картофеля, который она часами очищала от кожуры своими маленькими пальчиками. Сам он садился рядом и сапожничал. Думаю, таким образом у девочки сформировались к школе такие необходимые и важные качества, как терпеливость и добросовестность. Ведь это занятие длилось часами, ведь чугунок был в полроста девчонки.

Я была очень привязана к Ивану и искренне его любила. Он умер от водянки, когда я пошла в первый класс, поздней осенью. Потом слышала, как бабушка кому-то сказала про меня: «Хоть бы слезинку пролила!» А я тогда еще не понимала, что человек я закрытый. Все время печального процесса похорон я, спрятавшись в огороде, рыдала навзрыд и боялась только одного: чтобы меня кто-нибудь не увидел.

Это все я понимаю сегодня. А тогда, в школе, с самого первого дня мне было учиться легко, в первую очередь, благодаря двум невольно привитым мне моим дядей Иваном качествам – терпеливости и добросовестности. А желание учиться – это, конечно, от дедушки, Ивана Мироновича Фотина. Он читал мне сказки. Читал потрясающе артистично. Как только он приходил с работы, я начинала ходить за ним хвостиком с моей книжкой сказок и его очками: «Дедушка, почитай», а чаще просто ходила за ним по пятам молча. Читать меня он не учил, считал, что это сделают в школе правильно.

И не менее важным, пока я жила у бабушки с дедушкой, а жила я лет до шестнадцати, было по зимним длинным вечерам чтение вслух дедушкой взрослых книг. Дед садился за кухонный стол, надевал очки, бабушка отодвигала занавеску, которая отделяла их кровать от кухонки, ложилась, я, конечно, рядышком устраивалась с ней. И дед читал нам до тех пор, пока его глаза не уставали. Время от времени он останавливался, чтобы ответить на бабушкин вопрос по ходу прочитанного или обменяться с ней мнением. Книги дедушка брал в библиотеке. Они все были толстые. Так, не подозревая, я познакомилась с русской классикой.

Дед был образованным человеком. Он никогда ничего не рассказывал о своей жизни. Я мало что помню об этом из редких воспоминаний моей бабушки (к сожалению, в тогдашнем моем возрасте мне, как всем детям и подросткам, своя личная жизнь была интересней и, конечно, важнее, чем жизнь каких-то «предков»). Я никогда им не задавала о прошлой жизни вопросов, а если бабушка что и рассказывала, то, как говорится, «к слову».

Из того же, что мне запомнилось из ее воспоминаний, складывается такая картина. Бабушка в три годика осталась сиротой и жила со своей бабушкой. Родители умерли от холеры во время эпидемии. Отец ее был купцом первой гильдии, этим бабушка (почему – я не понимала) особенно гордилась. Сама она училась всего один год в церковно-приходской школе. Были такие до революции. Все, что у нее запечатлелось от школы, – это два детских стишка, которые она любила мне пересказывать так часто, что я выучила их наизусть.

Когда моей бабушке Дуне исполнилось 15 лет, ее выдали замуж за состоятельного человека по имени Андрей. У него была своя сыроварня. Иногда бабушка делилась со мною тонкостями изготовления разных сыров, но это мне было совсем неинтересно, и я пропускала мимо ушей такие подробности. А она так увлекалась этими описаниями, что и не замечала, что я ее не слушаю. Вероятно, у ее мужа Андрея, как у зажиточного человека, сыроварня была конфискована, а его вместе с семьей отправили в ссылку куда-то в северные края. В первые годы после революции государство таким образом расправлялось с так называемыми кулаками, считалось, что они эксплуатируют бедняков.

Вот там-то, вероятно, и встретились моя бабушка Евдокия Федоровна и мой дедушка Иван Миронович. Как он туда попал, откуда родом, этого она мне не говорила. Спрашивать я не решалась, тем более что когда бабушка вспоминала о жизни деда того, доборского их периода, она переходила почти на шепот и задергивала занавески на окнах: все время боялась какого-то «черного воронка» – так она называла черный легковой автомобиль с закрашенными задними и боковыми окнами. Поэтому, чувствуя какую-то опасность, я не решалась даже переспросить ее, а будучи ребенком, ничего не понимала из того, о чем она тогда говорила.

Поняла лишь, что дед, когда жил в краях их знакомства, преподавал в гимназии физику и математику. Размышляю сегодня: что же, если не большое чувство друг к другу, могло соединить молодого образованного мужчину с полуграмотной женщиной старше его на шесть лет, к тому же на то время замужней, да еще и с маленьким ребенком-инвалидом?

Одним словом, они сбежали оттуда в Ростов к старшей сестре Ивана Мироновича. Та приняла неласково, мягко говоря, чужую женщину, которая к тому же должна была не сегодня завтра рожать. И, как только брат отвез в роддом свою любимую, сестра затеяла сватовство, нашла ему подходящую партию.

Так что из роддома дед, забрав мою бабушку с моей новорожденной мамой, привез ее сразу на вокзал, и они снова сбежали. На этот раз – в Нижний Новгород. Почему именно туда, этого мне бабушка не говорила. Думаю, она и сама не знала. Может, просто ближайший поезд отправлялся до Нижнего.

Жизнь в Нижнем оказалась для них дорогой. Особенно трудно было из-за жилья, его сьемка была для них невозможной. Накопления заканчивались. Дед съездил на левый берег Волги, нашел дешево продающуюся баньку в деревне Макарьево (или Макарово), потом она войдет в территорию г. Бор под названием улица Луначарского, и привез в эту баньку семью. В ней они жили до тех пор, пока дед не построил небольшой дом. Банька стояла внизу песчаного пригорка и каждой весной во время разлива Волги оказывалась под водой. Поэтому ее никто и не покупал, поэтому и досталась она деду почти задаром. Зато в первую же весну их жизни на Бору Иван Миронович вместе со своим молодым соседом по имени Иосиф Мурашка, оказавшимся на Бору, как и мой дедушка, в поисках лучшей жизни, выловили в разлив Волги с помощью лодки и гарпуна столько бесхозных бревен, оторвавшихся от сплава, что хватило на срубы двух их домов, построенных в скором времени. Мужчины вылавливали бревна, рубили срубы, помогая друг другу, да и потом до конца жили мирно рядом, дружили семьями.

Наш дом был предпоследним в ряду улицы, упиравшей в первый построенный на Бору завод – «Теплоход». Купленную баньку впоследствии мы использовали по назначению, топили по субботам и мылись в ней. И я все время удивлялась, как же они там всей семьей жили, ведь даже только вдвоем с бабушкой нам было тесновато.

Зимой мы с бабушкой любили забираться на полати печи, когда дожидались деда с работы. Она раскладывала карты, чтобы узнать, почему он задерживается и нет ли у него на сердце какой червонной дамы. Карты она быстро прятала, лишь только раздавался стук деда в дверь. Он не должен был знать, что она на него гадает, что прячет в печурке печки еще и иконку, дед был партийный. Но он делал вид, что ничего этого не знает.

Работал он тогда в леспромхозе в качестве главного инженера узкоколейной железной дороги этого хозяйства. В Борский леспромхоз на заготовки леса присылали в те годы немало репрессированных, которым запрещено было жить в столице. Среди них было достаточно умных, творческих личностей. Мне запомнились три фамилии: Каныгин, Сточик, Автономов. Эти имена часто упоминали в своем разговоре дед с бабушкой, причем они обсуждали что-то непонятное мне приглушенными голосами, а бабушка еще и задергивала занавесочками окошки, поглядывая часто в них, нет ли там «черного воронка».

Впоследствии эти трое остались жить в нашем городе. Каныгин даже одно время был руководителем нашего района, потом ушел на повышение в Москву. А Сточик и Автономов стали писателями, журналистами в газете. С их детьми я была знакома как с ровесниками по школе, по времяпровождению молодежи.

Бабушка никогда не работала на производстве. Но на ней был весь дом, дети, огород, хозяйство. Она выкармливала свиней на мясо для семьи, держала много куриц и одного петуха, десяток гусей, дюжину уток. Одно время у нас, я помню, была даже коза. Уток и гусей я провожала на речку, хотя, вспоминаю, они хорошо и сами знали дорогу. И если вечером, загулявшись-заигравшись, я про них забывала, они приходили домой сами, хотя речка была довольно далеко.

Бабушка по субботам или воскресеньям ездила в Горький (так назывался тогда Нижний Новгород). Ездила, как она говорила, на балчуг – это базар или рынок по-нашему. Старший сын Иван, а в свободное от работы время и дедушка ремонтировали старые, рваные солдатские сапоги, которые бабушка привозила с балчуга, купив их там за копейки. Я всегда удивлялась, какая же это получалась после работы сапожников такая красота: новенькие, чистенькие, такие блестящие – хоть, как в зеркало, в них смотрись!

Я всегда ждала ее возвращения с балчуга (бабушка только так называла рынок), ждала как праздника. Потому что бабушка привозила, продав отремонтированные сапоги, всякой вкуснятины.

То, что дедушка сапожничает с Иваном, скрывалось и от соседей, и от родственников. Считалось, что при его должности это неприлично. Но самое главное, эта тайна не должна была дойти до его службы, ведь бабушку, продававшую отремонтированные сапоги, могли обвинить в спекуляции. И если кто-то посторонний стучал в дверь, когда дед был в рабочей одежде, кожаном фартуке, в руках – с молотком и сапогом, в доме начиналась паника: дед срочно переодевался, прятал инструменты, а бабушка затягивала, как могла, процесс впускания непрошеного гостя.

И хотя, когда я жила с бабушкой и дедушкой, их взрослые дети самостоятельно содержали свои семьи, сапожническая подработка да бабушкино натуральное хозяйство давали возможность еще помогать и детям: выращенная бабушкой свинина делилась и на все семьи детей.

У нас в доме похлебка всегда была мясная, но за обедом бабушка мясо распределяла так: самый большой кусок – в дедову тарелку, а нам с Иваном – маленькие. И каждый раз дедушка свой кусок перекладывал в мою тарелку, а мой кусочек брал себе. Мы с Иваном на бабушку не обижались, понимали: дед – кормилец семьи.

Послевоенные годы были голодные: в семье моей подружки Гали суп варили или с подсолнечным маслом, или забеливали молоком, мяса у них не было. Все члены любой семьи старались трудиться, чтобы выживать. Праздники люди позволяли себе только в праздники Красных дней календаря. Детям не приходило в голову отказаться от работы по дому, посильной, конечно. Многие на нашей улице держали корову. Бабушка очень возмущалась, если видела в будни праздно сидящих на скамейке соседок, лузгающих семечки. Она их называла сплетницами. Мне это слово казалось очень страшным в убийственном комментарии бабушки. Жизнь впоследствии не раз подтвердила мне бабушкину мудрость. Я до сих пор пользуюсь ее поговорками, ее примерами в оценке многих жизненных ситуаций. Да, бабушка была полу-грамотной, но на своей улице люди выбрали именно ее десятидворником – это главный человек в группе семей десяти домов, к которому обращались, если возникали конфликты или нужно было подписывать какие-либо документы и справки, касающиеся места жительства. Бабушка ворчала, что не дают покоя, но я видела, что ей нравилось быть начальником. Ведь эта общественная деятельность как бы уравнивала ее с мужем в социальном плане. Ворчала-то она, как хлопотно быть десятидворником, только в присутствии мужа.

Ой, я вспомнила про развлечения в будничные дни и в нашей семье. Правда, бывали они только зимой. Летом от зари до зари время все уходило на огород и хозяйство.

Развлечения эти были – выходы в кино. Зимой бабушка с дедушкой ходили в кино на все фильмы, которые показывали в клубе завода «Теплоход». Я тогда, конечно, не знала, что под этот клуб была приспособлена бывшая церковь. У нас где-то была и потерялась фотография, где запечатлен момент, когда с колокольни церкви падает снесенный крест. Когда я уже училась в школе, этот клуб сломали, и на его месте долго строили современный Дом культуры. Думаю, долго потому, что место это оказалось непростым. Ведь вокруг церкви располагалось старое кладбище. Дорога в школу и обратно проходила мимо этого потревоженного во время стройки кладбища. Мы, дети, легкомысленно рассматривали многочисленные черепа и кости, совсем не зацикливаясь на том, что они человеческие.

Выход в кино считался, как говорила бабушка, «выходом в люди». Мне эта церемония очень нравилась. Несмотря на то, что сеанс был вечерним, а на афише было написано, что дети до 16 лет не допускаются, меня всегда в кино брали с собой. Дед надевал длинное кожаное пальто, а бабушка выходной пуховый платок и темно-синее приталенное пальто с красивым каракулевым воротником, длинное, до самых лодыжек. Они мне казались необыкновенно красивой парой. Бабушка была высокой, сухопарой, а дед – немного пониже, не толстый, но коренастый.

Бабушка брала деда под руку с левой стороны, а я его справа за руку. И мы, мне казалось, шли так торжественно до самого клуба. А редкие прохожие провожали нас, мне казалось, уважительными взглядами. В клубе в фойе собирался народ, все тоже принаряженные, трезвые, серьезные, знакомые раскланивались друг с другом, приглушенными голосами обменивались вежливыми фразами. И вот появлялась тетя Лида, она была контролером и нашей соседкой, отпирала ключом дверь в зрительный зал и начинала пропускать людей в кино, надрывая их билеты. Дедушка прикрывал меня полой своего кожаного пальто, когда мы оказывались около тети Лиды, а та делала вид, что ничего такого не замечает. Сколько же мы пересмотрели таким образом разных фильмов! Ни один не помню. То ли была еще мала для их понимания, то ли засыпала в полутьме зала. Обратно, домой, я шла с закрытыми глазами между бабушкой и дедушкой, а они держали меня за ручки и разговаривали, обсуждали картину, так они называли фильм.

И еще я очень любила праздники с гостями. Это обязательно были дни рождения бабушки или дедушки и Красные дни календаря. Гости – это были только дети со своими семьями.

Сейчас подумала: «А ведь не помню, чтобы у бабушки была хоть одна подруга, а у дедушки – приятель». Они очень берегли свой узкий мир родных людей. А вот у их детей было много друзей, с которыми обычно они после празднования у родителей продолжали отмечать праздники. Но сначала – застолье у бабушки с дедушкой. К нему готовились все заранее: лучшие наряды (Господи! Какие наряды в то время! Но даже у бабушки хранилось в шкафу крепдешиновое платье, на которое она звала меня время от времени полюбоваться, ведь праздники-то были все-таки редко), обязательно подавался как украшение стола бабушкин вкусный холодец и смаковался мужчинами из красивой бутылки дедушкин самогон по его специальному рецепту. Женщины угощались «Красненьким», которое гости приносили в подарок.

Для меня любимой частью застолья было хоровое и сольное пение моей мамы Антонины, ее брата Валентина и младшей их сестры Лиды. В отличие от бабушки с дедушкой, которые пытались подпевать, почти беззвучно шевеля губами, у их детей были красивые музыкальные голоса. Для бабушки пели ее любимую – «Окрасился месяц багрянцем» – солировала моя мама Антонина мягким грудным голосом. У дедушки любимой была песня «Славное море – священный Байкал». Тут уж никто не мог сравниться с мощным басом сына Валентина, а Лида всегда вела высоким, полным неповторимых оттенков голосом свой любимый романс «Темно-вишневая шаль». Я же всегда просила дядю Валентина спеть «Под окном черемуха колышется». Причем эту грустную песню все только слушали, никто ему не подпевал – так красиво он ее исполнял. А вообще, песен за столом звучало много разных. И не только народных, но уже и современных, популярных. Никто ни на каком музыкальном инструменте не умел у нас играть, но этого, казалось, и не требовалось. И даже когда начиналась самая веселая часть застолья, когда моя мама, она всегда была зачинщицей переплясов с частушками, выходила в круг, аккомпаниментом были мамины с сестрой так называемые дроби из-под их каблуков. Частушки были веселые, смешные, и никогда никаких похабных, что ныне позволяют себе «звезды» даже с большой сцены.

Удивляюсь сегодня, как же мы все убирались в небольшом так называемом зале за не таким уж большим, но круглым столом. Не правда ли, есть в круглом столе что-то символическое, объединяющее. Неспроста же и сегодня некоторым мероприятиям дают многозначительное название – «Круглый стол».

Этот Фотинский круглый стол был для меня, маленькой девочки, каждой ночью жаркого лета еще и своеобразной крышей шатра. Бабушка укладывала меня под стол спать, задрапировав вокруг какой-то тканью, чтобы случайная муха не мешала мне видеть «сладкие сны». Кстати, на полу зала, всегда очень чистом и свежем, сделанном из широких, гладких, выкрашенных шоколадной блестящей краской половиц, мне рассказывали, спала не одна я, и не только летом, но и зимой.

В годы Великой Отечественной войны Фотины приняли в семью смоленских девочек – двух сестренок моего отца, будущего своего зятя. А поскольку в доме места было мало и все четверо детей Фотиных жили еще с родителями, спали все рядком на том самом уютном полу в самой большой комнате дома – в зале, том самом, где спустя время укладывали и меня, пряча от назойливой мухи. Мой дедушка Фотин не воевал на фронте, так как работал на железной дороге, где у работников была бронь и повышенный паек, что очень пригодилось, когда семья увеличилась. Но все равно было очень трудно. И бабушка время от времени, собрав кое-какие вещи, отправлялась со старшей дочерью по деревням, чтобы обменять их на продукты.

Когда я пошла в школу, дед уже был на пенсии. В груди у меня разливается тепло при воспоминании о том, как они каждый день провожали меня на уроки в школу, я училась тогда в младших классах. Они стояли на крыльце, махали мне рукой вслед, а я им отвечала. Наверное, они любовались чистенькой, аккуратной девочкой с большим портфелем. Ведь это был почти их ребенок, последний, как они думали. Но они еще успели повозиться и с моими детьми, своими правнуками.

У бабушки с дедушкой я жила до шестнадцати лет. Никогда бы не смогла предугадать, как закончится моя с ними семейная жизнь. А закончилась она внезапно. Была поздняя осень, я училась уже в 9-м классе. У нас был в школе химический вечер. После него меня проводил домой одноклассник, который мне очень нравился.

Телевизора в доме не было, бабушка с дедушкой ложились спать в 9 вечера. Я тогда улеглась тоже рано, очень счастливая после вечерней прогулки. Вдруг часов в 12 ночи во входную дверь раздался стук, встревоженная бабушка вышла в сени, через минуту вернулась ко мне. «Там тебя вызывают», – сказала мне растерянно. Я накинула пальто, вышла на крыльцо. Напротив нашего палисадника на дороге стояла большая группа наших парней. Ко мне подошли двое: тот, кто меня провожал этим вечером, и другой, который уже не один год выказывал мне неоднозначные знаки внимания. У мальчишек, вероятно, были какие-то разборки, имеющие отношение ко мне. И тот, что мне совсем не нравился, хотел, чтобы я приняла его сторону, пытаясь очернить другого. Я не стала его слушать, сказав лишь, что мы сами разберемся, и ушла в дом.

Сразу же, взволнованная, снова легла в постель.

Сна я лишилась в эту ночь напрочь. Да и бабушка не давала. Она всю ночь ходила по залу, где я спала на диване, и, как будто иголку на пластинке в патефоне заело (был такой аппарат, на котором слушали музыку, записанную на пластинке), бабушка без конца повторяла одну и ту же фразу: «К хорошей девочке ночью столько парней не придет». Ходила она туда-сюда и твердила одно и то же, правда, приглушенным голосом, чтобы не разбудить деда, до самого рассвета. Я не проронила ни слова. А ранним утром собралась молча и ушла жить к родителям. К этому времени они уже жили на Бору, отец был демобилизован по здоровью, подрастал мой маленький братишка, меня в родительском доме поджидала отдельная комната.

Но после уроков в школе я по-прежнему шла в бабушкин дом, где проводила оставшееся время дня. Бабушка кормила меня своим вкусным борщом, рассказывала мне все бытовые новости и про соседей… Но ночевать я всегда уходила к родителям, в свою комнату.

Я ушла, а счастье осталось там. Счастье всегда остается в том месте и в том времени, где родилось.