Как-то очень стремительно и неожиданно рано, буквально одним днем в привычную жизнь борчан, как и всей страны, по-хозяйски властно вторглась суровая, снежная и морозная первая военная зима. Она, казалось, по своему желанию отменила государственный праздник страны – День Октябрьской революции 7 ноября, сделав его будничным. Таковым этот день был повсюду, став символом общей народной боли и тревоги за судьбы страны. Враг стоял уже у самых стен нашей столицы и готовился праздновать скорую победу. Всех волновал самый острый и жизненно важный вопрос: «Выстоит Москва или нет?»

Обстановку накаляли, может быть, и неумышленно, некоторые «местные аналитики», делая это чаще всего в длинных и долгих очередях за хлебом. Они считали, что дни Москвы уже сочтены, что столица будет оставлена, как было в 1812 году. После этого, по их мнению, уже ничто не удержит немецкие войска от их продвижения на Горький, и они будут через 2–3 дня (максимум через неделю) у нас, поэтому следует своевременно подумать о месте и маршруте возможной эвакуации своих семей.

В нашей семье об этом задумываться не приходилось, так как все родственники проживали на Бору и в Горьком и ехать было некуда. Но из магазина «Военторг», который располагался на улице Пролетарской рядом со зданием нынешнего «Купеческого клуба», где мы по карточкам получали хлеб, я, «грея уши» на подобных разговорах взрослых людей, вынес для себя полезную информацию о расстоянии между Горьким и Москвой не только в километрах, но и в часах движения техники. Конец всем сомнениям и кривотолкам положило сообщение о параде войск на Красной площади в Москве 7 ноября, которое вселило в людей веру в победу Красной армии над врагом.

В тот день после залпа мелкой и колючей пороши прошел обильный снегопад, который навалил столько снега, что Бор принял совсем дикий северный вид, утонув в глубоких сугробах под холодным снежным одеялом, порезанном на куски сетью узких и петляющих по улицам города тропинок. Под тяжелым, свинцово-серым небом жизнь продолжала бить ключом. Например, на станции Моховые горы с носилками в руках собрались медработники госпиталя. Рядом с ними стоял, помахивая в ожидании хвостом, старый, косматый пегий госпитальный мерин, запряженный в сани. На станцию вне расписания прибывал санитарный поезд. Прием раненых в госпиталь начался…

Война прервала мирную жизнь и строительство социализма в стране и привела к перестройке всего народного хозяйства и жизни населения на военный лад.

Карточные нормы на продукты питания были очень скудными. Суточная норма для рабочих на хлеб в г. Бор составляла 600–800 г в зависимости от тяжести их труда, для служащих – 400 г, детей – 300 г, иждивенцам и неработающим – 250 г. В областных городах нормы были чуть выше.

С введением карточной системы произошло резкое обесценивание рубля. Буханка хлеба на рынке оценивалась в 300 рублей, что было выше, например, месячной зарплаты моей матери, медицинской сестры военного госпиталя, в 225 рублей.

Далекое, трудное и голодное время! На завтрак в рационе появился стакан кипятка с маленьким кусочком хлеба, а на обед варилась жидкая-жидкая кашица на воде или суп, в котором плавало несколько соломинок лапши или крупинок пшена да один-два кусочка картошки. А потому у всех главным и постоянным было желание: есть, есть, есть. Люди были голодны. Голод, настоящий голод, от которого опухали лица, дрожали и были ватными ноги, давил на людей, ронял по утрам в обморок.

Надвигающаяся голодная зима и стремление выжить вынуждали в те дни многих женщин отправляться в ближние деревни со своими вещами и ценными предметами быта, чтобы выменять их на продукты питания. Из нашего дома как-то незаметно стали исчезать вещи. Сначала пропали родительские наручные часы, под размеренное тиканье которых я любил засыпать, приложив их к уху. Потом я не обнаружил подвешенного в прихожей новенького отцовского велосипеда, предмета моей особой гордости. Исчезли и многие вещи из родительского шкафа, а также некоторая бабушкина посуда – все это было продано или обменено на продукты. Труднее было реализовать книги, чему я был свидетелем, когда моя бабушка по материнской линии Елизавета Николаевна тщетно пыталась продать что-то из русской классики из библиотеки своей покойной дочери Александры.

Все эти продажи и меновые сделки имели такой же эффект, какой для растений имеет вода, уходящая в песок: кушать-то хотелось постоянно. У многих моих сверстников это чувство осталось на всю жизнь. Уверен, что рука ни одного из них не поднимется, чтобы выбросить недоеденный кусок, так как он знает цену куска.

Я ходил в детский сад и получал дополнительное питание в нем, но каково же было детям, которые не имели такой возможности?

Отоваривание по хлебным карточкам производилось по месту жительства либо по месту работы. Так, мы с матерью получали хлеб в магазине «Военторг», который тогда размещался на улице Пролетарской рядом со зданием сегодняшнего «Купеческого клуба», к которому мать была прикреплена как работник военного госпиталя. А бабушка со своей дочерью-инвалидом Серафимой получали его в магазине, который сегодня носит название «Старенький». Многие часы, казалось, всю жизнь пришлось людям проводить в очередях перед магазинами в ожидании привоза хлеба. Хлеба обычно не хватало, чтобы отоварить всю очередь. Но никому не хотелось оказаться в числе тех, кто должен ожидать следующего привоза, когда хлеб будет испечен на хлебозаводе, располагавшемся в стенах Никольской церкви.

Очередь часто занимали с вечера. Порядок очередников за хлебом обычно фиксировался на тыльной стороне кисти руки несмываемым лиловым химическим карандашом. Чтобы скоротать время, дети обычно играли в «юлу», особенно зимой. Игра простая: водившему нужно было пнуть и подтолкнуть ногой подобранный на дороге предмет (чаще всего – кусочек замерзшего конского навоза), чтобы попасть им в ноги кому-либо из окружавших его кольцом ребят. За каждый промах водивший получал тумаки от своих партнеров по спине. Было весело и согревало, так как всем приходилось подпрыгивать при каждом очередном швырке водившего игрока.

С открытием магазина начиналась «бойня»: более сильные и наглые, чаще всего – подростки, лезли вне очереди в двери, отшвыривая друг друга. Если не находилось людей, способных навести порядок в соблюдении очереди, то приходилось домой возвращаться ни с чем или ждать следующего привоза. Иногда, когда порядок в очереди установить не удавалось, продавцы вызывали на помощь милиционера из милиции, которая располагалась напротив магазина.

В хлебных карточках было столько талонов, сколько дней в месяце, с указанием даты и нормы (веса). Хлеб всегда был ржаной, редко «серый» (пшеничный 2-го сорта). Чем дольше шла война, тем хуже становился хлеб: все мокрее, тяжелее и кислее. Но для нас он был вкуснее, сытнее и желанней всего. Иногда хлеб выдавали на два дня: «за сегодня и за завтра» или «за вчера и сегодня». И это было радостью: один день, освобожденный от дежурства и стояния в очереди, от боязни ее потерять или не получить хлеба, если будет малый его привоз из пекарни.

Получать хлеб детям по месту работы своих матерей, которые в дневное время были заняты на работе, оказывалось во многих случаях делом более сложным, чем получать его по месту жительства. Так, моей будущей жене Галине и ее сестрам, чья мать Полякова Анна Георгиевна сутками работала на станции Моховые горы, приходилось ездить за хлебом в Толоконцево на поезде, а обратный путь совершать пешком. Совершать эту процедуру приходилось 2–3 раза в неделю и получать хлеб за 2–3 дня.

Она хорошо помнит, как однажды чудом не попала под колеса этого поезда, и того человека, который с подножки движущегося вагона выхватил ее, падающую под колеса, и поднял в тамбур.

Хлебная карточка! Это была ниточка, за которую хватался утопающий, потеря ее была равноценна смерти. Испытала сильнейший шок (хоть в петлю полезай!) моя тетя и крестная мать Ольга Ивановна Московцева, которая работала завхозом в школе № 7. У нее украли карточки всей семьи вместе с месячным комплектом карточек 5–6 учителей, которым она помогала получать хлеб, так как они, связанные занятиями, не имели возможности стоять в очередях. Спасибо пожилому, умудренному жизнью соседу, который вычислил и выследил вора, когда тот вышел продавать карточки на рынке, сумел задержать его и вернуть похищенное.

В нашем районе торф промышленным способом вырабатывался до войны только на Ситниковском торфопредприятии (Большепикинское и Чистоборское предприятия появились позднее) и доставлялся в город по узкоколейной дороге с помощью маленьких паровозов-«кукушек» в вагонах-решетках. Основным потребителем торфа в городе была газогенераторная станция Борского стеклозавода.

И хотя торф формально продавался для отопления индивидуальных домов, его катастрофически не хватало, так как он был нужен в первую очередь для работы котельных города, для отопления школ, детских учреждений, больниц, госпиталей, госучреждений. Поэтому на торфоразработки от предприятий города направлялись многие его жители. Не пытаясь назвать еще кого-то поименно, назову лишь, как пример, имя старшей сестры моей жены Лидии Павловны Поляковой, которой довелось достаточно много поработать в резиновых «чунях» и фартуке в холодных торфяных болотах в военные годы.

Забота о заготовке дров на зиму всегда была одной из жизненно важных проблем для жителей города, которые в основном проживали в индивидуальных домах с печным отоплением. Хорошие березовые или сосновые дрова всегда были в большом дефиците и цене и поэтому даже в мирное время продавались как-то тайком, по-воровски, и чаще всего по ночам с задов улицы.

В годы войны в печах частных домов сжигалось все, что можно было где-то приобрести или купить, и все, что могло гореть. Это были пни, опилки, срезки, спиленные около домов и в округе деревья, в том числе и садовые (на их месте высаживался картофель), кусты и хворост, вырубленные в борской пойме, и, наконец, доски с заборов и надворных построек. По своему дому помню, что как-то незаметно таял наш длинный крытый двор рядом с домом, постоянно укорачиваясь в своей длине, пока не растаял совсем. Обычная картина – люди с вязанкой дров на плечах, возвращающиеся откуда-то из лугов от Полянского озера, расположенного за несколько километров от их домов.

Во время весеннего паводка на Волге многие вооружались баграми и выходили к полой воде, подходившей к Бору почти вплотную, чтобы выловить проплывающие мимо по течению ветви, сучья, а иногда и бревна. Наиболее удачливыми были те, у кого имелись лодки: они за время паводка могли сделать годовой запас топлива.

Школьникам в военные годы самим приходилось заготавливать торф для школы с болот около Ивановского кордона: нарезать и сушить его летом и привозить на санках в школу зимой. Печи в школе ученики часто топили сами.

Для борьбы с холодом, этим беспощадным врагом, который приходил с началом зимы к каждому человеку, в июле 1943 года областными властями было принято решение о строительстве узкоколейной железной дороги Горький – Керженец, которая проходила по территории Борского района и Бора. В ее сооружении приняли участие многие предприятия Горького и области. Путь от города до станции Керженец составил 52 километра. Весь он был разделен на 11 участков (по числу городских районов), каждый район отвечал за строительные работы на своем отрезке. Через 3 месяца работы по прокладке дороги были закончены, все это позволило доставлять в город необходимое топливо.

Из-за отсутствия спичек довольно часто у борских домов можно было наблюдать довольно необычную картину: как одна соседка заимствовала «огонька» у другой, чтобы разжечь дрова в печи или небольшой костерок во дворе под «таганкой», чтобы вскипятить чайник, сварить картофель или какую-то похлебку. «Таганкой» мы называли кирпичи, установленные на ребро либо на плашку, с решеткой или парой металлических пластин между ними для установки на них чайника или чугуна. В летнее время «таганки» сооружались на улице, а в межсезонье устанавливались дома, под вытяжкой от русской печи. Это крайне экономное, с точки зрения расхода дров, приспособление, куда шла лучина, щепки, хворост.

Кое-кто из соседей сумел обзавестись настоящим «таганом», т. е. железным обручем на ножках, служащим подставкой для котла или чугуна при приготовлении пищи на открытом огне, либо треножником, к которому подвешивался котелок.

Ввиду отсутствия спичек заядлые курильщики очень быстро приноровились высекать искры для своих самокруток ударами обломка какого-либо грубого напильника о небольшой кусочек гранита на любую ветошь. Все мальчишки военных лет быстро освоили эту технологию добычи огня и достигали в этом деле виртуозных вершин. Кстати, кроме спичек, выпускавшихся традиционно известной кировской спичечной фабрикой «Белка», в войну появились кустарные спички в виде гребешка с десятком спичек в одном блоке, изготовлявшихся из отходов шпона фанерного производства. А на рынке большим спросом стали пользоваться паяные самодельные зажигалки с металлическим колесиком для высекания искры на пропитанную бензином вату, закладываемую в корпус зажигалки.

Все это говорило об удивительной способности русского человека выжить в любой, даже самой сложной жизненной ситуации.

Мыло стало, пожалуй, еще большим дефицитом, чем спички. Месячная норма мыла по карточкам составляла повсеместно для рабочих 200 г, для служащих и детей – 100 г, для иждивенцев и неработающих – 50 г. Не всегда его удавалось отоварить по карточкам и получить свою месячную норму в виде поделенного на части куска хозяйственного мыла. Потребность в мыле была огромная: нужно было суметь этим кусочком мыла в течение месяца не раз простирать белье, помыться в бане и ежедневно пользоваться им у умывальника. К тому же большая часть населения страдала от вшивости. Из-за дефицита мыла в первую очередь страдали женщины и девочки. Нам, мальчишкам, было проще: мы все стриглись наголо «под Котовского».

Но в этой ситуации, при отсутствии мыла, русский человек находил выход. Люди, зная полезные свойства древесной золы, готовили из нее водный раствор – щелок, который издревле применялся для стирки белья, мытья полов, посуды и других подобных работ и был, естественно, первым заменителем мыла в военные годы, особенно в русских банях частного сектора.

Вспоминаются по этому случаю крохотные русские баньки наших гостеприимных соседей Михаила Алексеевича Кабальнова и Павла Георгиевича Федорова, деда и отца моих друзей Юры Королькова и Вовы Федорова. Баньки в войну топились нечасто из-за дефицита топлива, но тем не менее по приглашению мы иногда могли попариться.

Кстати, единственная городская общественная баня по ул. Интернациональной была переоборудована согласно потребностям военного времени таким образом, чтобы в отдельные дни она могла работать как санпропускник. В бане была установлена пропарочная камера, которая проходила через стену между женским и мужским отделениями. Через пропарочную камеру проходила вся одежда и обмундирование каждой новой партии прибывавших на лечение в борский госпиталь раненых и постельное белье лечившихся. В работе бани случались частые перебои в подаче горячей воды, поэтому помыться в ней, особенно женщинам с детьми, было делом всегда трудным из-за малого числа помывочных мест и больших, длительностью до 6–8 часов, очередей.