Без малого сорок лет прошло с тех пор, а я как сейчас помню те невыразимо трудные времена. После перевязочных пунктов и прифронтовых госпиталей нас, раненых бойцов и командиров, погрузили в санитарный эшелон и повезли в неизвестном направлении – куда-то на Восток.

Каких только раненых не было в этом эшелоне! У одного вся голова замотана порыжевшими от крови бинтами, у другого – руки, у третьего – ноги, а были и такие, что и понять невозможно, какую часть тела поразили у них вражеская пуля или осколок, – недвижимые. Лежали они на нарах и с какой-то обреченностью глядели мимо людей. Только муки на лице выдавали их состояние.

Все были возбужденные, нервные, будто никак не могли освободиться от той горячки боя, в которой были недавно. События на Курской дуге еще только назревали, а нам боевая судьба уже удосужилась «выдать» по порции металла – такова жестокая логика войны. И нас, живых, глубоко волновала складывавшаяся тогда ситуация на фронте: как там наши?

И только неутомимые медики четко и спокойно делали свое дело: кому-то делали перевязки, кого-то успокаивали словом, кому-то подавали костыли. Добрые, сердечные медики, сколько же сил и души вы отдавали совсем незнакомым людям и как же они должны быть благодарны вам за это! Но тогда сентиментальность была выбита войной из наших зачерствевших сердец: «Сестра, дай то, дай другое», – тон не просящий, требовательно-приказной.

Сколько и где мы ехали – никто толком не знал. Подолгу стояли на каких-то станциях и полустанках. Уступали дорогу встречным эшелонам – с войсками и техникой. У них времени не было ждать. Но дотошные «ходячие» раненые все же выведали бог весть у кого и каким образом: везут нас куда-то в Среднюю Азию. Кого надо было, врачи оставили в российских госпиталях, а нам предстояло длительное лечение.

Мало ли прошло времени, много ли – выгрузили наконец нас. Глядим и дивимся: «Азия… Так вот ты какая!»

Госпиталь наш располагался в живописнейшем месте. В мирное время здесь был санаторий. Рядом протекала речка Тавак-сай. Лечебные корпуса прятались под сенью деревьев, названий которых мы не знали.

В первое время мы неукоснительно выдерживали госпитальный режим: таблетки, лечебные процедуры, завтраки, обеды и все такое прочее. Удел лежачих – лежать, а ходячих – ходить. Но прошло недели три-четыре. Мы за это время поправились, ожили, и началось «брожение умов» в палатах. Кто-то сходил в парк – сказка. Кто-то побывал на Комсомольском озере – чудо. Нас звала, манила неодержимо голубая Фергана. Голубая мечта.

В этом госпитале работал многонациональный коллектив, а возглавлял его капитан медицинской службы Акиншин. Врачи, сестры и няни ходили в белых халатах, и таких же белейших шапочках. И только цвет глаз да форма лица позволяли судить, что русскому врачу помогает проводить операцию медсестра-узбечка, что кастелянше-башкирке Фатиме кипы белья помогает выгружать из склада седой усатый украинец. И даже немца я там видел – профессора Рихтера, который делал многим из нас сложные операции.

Жизнь в госпитале, с его строгими законами, раем не назовешь. А у молодости свои законы. Бывало, сойдутся у курилки, соседствующей с цветником, раненые разных возрастов и перекидываются репликами, кто и как обошел дежурную сестру, возвращаясь в палату в неурочный час, кто получил записку от девушки…

Биография Родины – это и твоя биография. Пережитое Родиной – это и пережитое тобой. И свою голубую Фергану я не забуду никогда. Это невозможно.